Нежные пальчики лучей. Рассказ Олега Ернева (Заключительная 4 часть)

Заключительная часть рассказал Олега Ернева.

Первая часть.

Вторая часть.

Третья часть.

Гоша проснулся на редкость рано: было часов шесть утра. Все спали. На груди у Павлика лежала «спидола», и оттуда слышалась хриплая иноязычная речь. Под правым глазом у него был внушительный синяк, глаз заметно припух. «Кажется, Павлик прав. Жизнь и правда сурова», – подумал Гоша. Все ещё спали. В бараке стоял густой запах перегара. Кто-то во сне постанывал. Гоша выключил приёмник. Было светло и жарко. Голова у него не болела, но слегка кружилась и временами прибоем накатывала тошнота. Внутри него что-то вибрировало. Очень хотелось пить. Он подошёл к баку с водой, бак был пуст. Гоша взял фляжку и пошёл к каналу. Сверху вода уже прогрелась, а внизу была прохладной. Он выпил три фляжки. Вода слегка отдавала тиной, но для него она сейчас была лучшим лекарством. Гоша искупался, лёг в тени на тёплый песок и задремал. Через пол часа проснулся. Весь вчерашний вечер помнился чётко и подробно. Связь воспоминаний нигде не прерывалась, кроме того времени, что он проспал в чьей-то комнате. Все помнил, всё, всё. Как на Свету Исаеву, бывшую одноклассницу набросился, как пошёл искать девственность Гали Мошкиной (не может быть! неужели?!), как на Геру наткнулся. Как Гера ему обрадовался, схватил его за руку:

– Гоша, ты мне нужен! Нужна твоя помощь.

Но он споткнулся о ногу Геры, чуть не упал, его повело в сторону, потом назад и он услышал сердитый голос Геры: «Тоже напился! Ну и свинья!»

– Где Галка? – (не Гала как обычно, Галка)

– Не твоё дело, – отрезал Гера, – зачем она тебе?

– Ни за чем. Дай мне её девственность.

– Дал бы я тебе, – сказал Гера и, оттолкнув его, убежал.

Помнил лицо Геры обиженное и растерянное. Помнил, как не найдя Гали, вернулся к тому месту, где встретился со Светой (место тоже помнил). Светы там не было, но он увидел её возле канала: она стирала бельё. Гоша подошёл к ней и сказал, что хочет поваляться на её холмиках и спросил, когда они зазеленеют, а Света ответила: «Когда у тебя уши вырастут». Он потрогал свои уши, они были на месте. И опять он бросился на холмики, а она ловко посторонилась, и он с разбега плюхнулся в канал, и Света его оттуда вытаскивала. Потом ему было плохо и его рвало, и кто-то уложил его спать. Проснулся он от того, что кто-то его тряс за плечи: «Вставай! Уходим домой. Я устал вас собирать…». Кажется, это был Рафинад. Наконец, их бригаду сформировали, и они отправились домой. Шли, падали, поднимались, орали песни. Мурику (это был Мурадик) стало плохо, он упал и, лёжа на земле, бормотал: «Сердце, сердце, плохо с сердцем… Воды… Ребята, дайте воды!» Воды ни у кого не было. Кто-то сорвал с него кепку, убежал куда-то в темноту, через некоторое время вернулся, принеся в кепке воду из какой-то, видимо, лужи или арыка. Отпоили. Пошли дальше. Заблудились, попали на военный аэродром. Кто-то, видимо, часовой, кричал: «Стой! Стрелять буду! Военный объект!» и выстрелил в воздух. Они ползли, часам к двум ночи добрались. Помнил, что все что-то говорили, говорили и хотелось болтать какую-то чепуху. Почти всем было плохо, отравились. Многие, как Вётлов, пили в первый раз.

Гоша оделся, наполнил фляжку и вошёл в барак. Запах перегара ударил в нос. Он открыл двери барака, вернулся на своё место. Вода, смешавшись с остатками водки в желудке, сделала своё дело: он снова почувствовал себя пьяным. Лёг, потолок над ним бешено закружился, его затошнило, он привстал. Стало немного легче. В таком положении, полусидя, приткнувшись к стене барака, он провалился в глубокий сон.

---

Гоша с Герой сидели на груде поломанных шиферных черепиц. Широкое лицо Геры обросло щетиной, а серые глаза за стёклами очков смотрели серьёзно и осуждающе. В стёклах отразилось закатное солнце. Комар впился в уголок его правого глаза. Гера хлопнул по комару, и очки упали на землю, потревожив снующих по ней муравьёв, которые общими усилиями тащили под шифер дохлую осу. Он чертыхнулся, поднял очки, подышал на стёкла, протёр фланелевой рубашкой и снова нацепил на нос.

– Смотри, – сказал он Гоше, – осу к себе тащат.

– Интересно, – задумчиво спросил Гоша, – зачем им в муравейнике дохлая оса?

– Может, они извлекают из неё осиный яд и лечатся от простуд и ревматизма, как люди пчелиным или змеиным. Ладно, это шутка. О чём ты хотел поговорить? Ты же не просто так пришёл?

– Да я хотел…

– Хотел. Ты хоть знаешь, что произошло в тот день?

– Да я вёл себя безобразно. Гера, это же в первый раз. Я не знал…

– Зачем тебе это?

– Хотел стать мужчиной. Павлик говорит…

– Да дурак твой Павлик! И ты дурак. Ты себя слушай. У тебя же другая натура. Галка давала читать мне твои стихи. Мне понравилось…

– Спасибо, Гера. – Гоша помолчал, – мне так было плохо…

– Ты отравился. Да не только ты. В тот день многие напились и тоже в первый раз. А ты знаешь, почему я тебя не пустил к Галке в тот день?

– Потому что я был пьян, как свинья: выпил почти пол литра водки.

– Так вот: трое наших на Мошкину озлились, что якобы много воображает, ни с кем не хочет встречаться. Ну решили её напоить, ерша ей подсунуть, чтоб она опьянела.

– Не может быть!

– Хорошо, что при мне сговаривались. Я специально вместо водки воды себе подливал, чтоб не заподозрили. Хотел её предупредить, пошёл к ней, её не было. Пока искал, её уже напоили. И один хотел воспользоваться тем, что она пьяная. В общем, я её еле отбил, пришлось пободаться. Даже девчонки все охмелели, не с кем оставить её было. Я и дежурил возле неё. Она всё к маме хотела. А где я ей маму возьму? Сам за маму был, убирал за ней, когда её тошнило. Вот так…

– И что она? – тихо спросил Гоша.

– А она мне за это в любви к тебе признавалась… Знаешь, что она сказала?

– Что? – с обмершим сердцем выдохнул Гоша.

– Что ты – самое чистое существо на Земле.

– Боже мой! – Гоша схватился за голову.

– Вот такие дела, самое чистое существо, – язвительно заключил Гера.

– Боже мой… – тоскливо повторил Вётлов, – а я… а я.

– Но ты не бойся, я ей ничего не скажу, – поторопился утешить его Гера. – Пусть остаётся при своём мнении.

       – Спасибо, Гера, – Вётлов схватил его за руку и крепко пожал, – спасибо! Не знаю как тебя…

– Да ладно, – отмахнулся Гера.

– Я… поверь… честное слово, я никогда в жизни больше…

– Да ну тебя! – сердито отмахнулся от него Гера. – Тебя такая девушка любит! Я бы пять жизней отдал, чтоб она меня полюбила, а она тебя… Хочешь её увидеть? Она здесь.

– Нет-нет, – испуганно замотал головой Гоша, – не сейчас.

Они помолчали. Гоша продолжал смотреть на суетливо бегающих, продолжающих выполнять свою важную работу муравьёв. Они деловито бегали, сталкивались друг с другом, перепутывались, убегали куда-то, возвращались…

– Жалко, что сейчас с нами нет Лёни, – неожиданно произнёс Гоша.

– Кто это? – спросил Гера

– Один мой знакомый поэт. Он сейчас в Москве. У него есть замечательные стихи о гёзах:

Солнце в бокалы луч свой макало

Пенилось солнце в бездонных бокалах.

Пенилось, било, бурлило игриво,

Словно фламандское золото пиво.

– Красивые строчки, – оценил Гера – перепиши мне эти стихи.

– Договорились, – кивнул Гоша. – Какой образ! – луч свой макало… Нежные пальчики лучей… – зачем-то добавил он.

– Нежные пальчики – тоже красиво. Нежные пальчики лучей, – повторил Гера. – Это я запомню. Ну я пошёл. – Они крепко пожали друг другу руки. Глядя ему в спину, Гоша вспомнил, как резко ушёл Гера в тот день, когда они с Галей репетировали румынский танец. Теперь он понял причину того внезапного ухода. Ему тогда уже нравилась Галя.

«Он хотел заниматься танцами, чтобы быть ближе к ней… Видимо, он тогда уже что-то понял, чего мы с ней ещё не понимали…», – Гоша посидел ещё несколько минут, бессмысленно глядя на суетившихся муравьёв. Осы уже не было. Он встал и направился к дороге, ведущей к их лагерю. Солнце село, но было ещё достаточно светло. Он прошёл уже пол пути, как вдруг его кто-то окликнул. Он увидел стоящего у дороги пожилого туркмена с мотыгой в руках. На нём был серый халат. На ногах – войлочные туфли, на голове – шапка с густым бараньим мехом.

– Салам алейкум! – почтительно сказал Гоша.

– Алейкум салам! – ответил туркмен.

– Су барме? – спросил Гоша, у которого от жажды пересохло горло.

Туркмен поманил его пальцем. Они подошли к дереву, под которым была расстелена толстая кошма, а на ней – старый мешок и ещё какие-то вещи.

– Бахча, – важно произнёс туркмен, обводя рукой пространство, – сторож. Ты пахта? Хлопок?

– Пахта, – подтвердил Гоша. – Ак алтын – белое золото.

Сторож степенно развязал мешок, вытащил оттуда жбан, обмотанный мокрой тряпкой, кружку, налил полкружки какой-то белой пенистой жидкости и подал кружку Гоше.

Гоша взял кружку.

– Молоко?

– Чал. Верблюд.

Гоша с жадностью выпил прохладную кисловато-терпкую жидкость.

– Якши? – спросил хозяин бахчи.

– Якши! – Гоша поднял вверх большой палец.

Сторож налил ему ещё пол кружки. Гоша выпил с ещё большим наслаждением. Когда-то, в детстве он пробовал чал: почти каждое утро к ним домой приносила молоко туркменка, которую бабушка называла «баджи». Она из бидона наливала литр молока в банку, после чего бабушка химическим карандашом чертила на стенке палочку, означающую литр. В конце месяца бабушка, подсчитав палочки, расплачивалась с баджи». Всё было на полном доверии. И однажды баджи предложила бабушке чал. Бабушка дала попробовать Гоше, но он скривился. От чала отказались, а сейчас этот напиток показался ему «нектаром Богов».

Доброе улыбчивое лицо туркмена было покрыто глубокими морщинами и схоже с корой растущего рядом старого дерева.

– Сак бол! – сказал Гоша, прижав руку к сердцу и слегка поклонившись.

– Якши, – ответил туркмен. Он снова склонился над мешком и достал из него небольшую круглую, как мяч, дыньку. Протянул её Гоше. Гоша взял дыньку, ещё раз поблагодарил, и они попрощались.

Гоша шёл по дороге, вдыхая аромат ярко-жёлтой дыни. Она казалась ему маленьким солнышком. Перед ним встал образ Галочки Мошкиной, в тот момент, когда руки его на несколько мгновений оказались на её талии. Глаза её расширились, стали бездонными, его словно втягивало в эти глаза. Он вдруг задохнулся от невыносимого счастья. Подбросил вверх дыньку, поймал её, сделал на пыльной дороге несколько движений из румынского танца, подпрыгивая и вращаясь. Что-то незнакомое, большое, но прекрасное вливалось в него, переполняло. Он ещё не знал, что это такое, но чувствовал, что в его жизни произошло что-то очень важное.