Амур Амударьинский

Из подлинных истории Русской Азии

Радости лета в нашей жаркой стране можно почувствовать в полной мере лишь в сентябре, когда, наконец, солнце смиряет свой пыл. Тогда и на аллеях старого парка Байрамалийского санатория становится прохладнее. Но муж все равно после процедур отлеживался в номере под кондиционером, упиваясь детективами, а чтоб я не приставала с прогулками, разрешил общение с нашим новым знакомым, уже совсем немолодым земляком. Дозволенный мне мужчина был, что называется, интеллигентным человеком, умел развлекать беседами и радовать чудными прогулками, маршруты для которых он умел выбирать. О, как хорошо бродить по туркменским просторам, вглядываясь в оплывший холм на горизонте, вычисляя эпоху, когда он был дворцом или же храмом. А в руинах караван-сарая на Амударье, которая давно покинула это старое русло, так и манит ковырять носком ботинка обугленные черепки, надеясь найти хоть осколок от расписного фарфорового чайника, разбитого когда-то уставшим караванбаши, ну хотя бы маленький, уже заржавленный ножик, которым тот резал фрукты. Судя по богатым здешним музейным экспозициям, многим в этих местах очень везло. В пути всегда ворошили палками засохшие листья — мы искали причудливые корни. Вот так и в жизни, приоткроешь душу человека, а там его история, как такие корни, лихо закручена…

Мой новый друг был хирургом-кардиологом. Я запланировала написать по приезде в Ашхабад очерк о парнишке из горного аула, который стал известным профессором. Думала обязательно вспомнить при этом его рассказы о бабушке, собиравшей тайно деньги для поступления единственного внука в мединститут. Так ее земляки надоумили. А внучек сам сдал все экзамены. Тогда бабушка переложила смятые пятерки и трешки в другой узел, в котором уже мать собирала деньги на свадьбу сыну. Это главное событие в жизни их единоверцев, уверенных, что его непременно надо отметить как можно пышнее…

Однажды, выбрав из огромной пирамиды дынь, уложенных у ворот санатория, самую крупную самую спелую и пахучую сорта вахарман, профессор повел меня довольно далеко, на берег канала. Перед нами расстилались белые поля, на которых трудились студенты – главные помощники хлопкоробов. Аромат разрезанной вахарман привлек внимание, наверное, всех пчел округи, а спутник ворчал, что дыни стали намного хуже, совсем не те, что они ели в пятидесятом году здесь на уборке хлопка. А я уже готова была добавить, что тогда и вода, конечно, была слаще, но спутник начал о чем-то сокровенном:

— Меня назначили руководителем студенческой бригады, хотя хлопка я никогда прежде не видел, в горах-то его не растят. Впрочем, у нас другой работы всегда хватало. Был я не хилым, не в пример городским, которым в те годы питания явно не хватало. Меня же баловали родные, никак наследник большого рода, корнями уходящего к потомкам самого Пророка. Все другие ветви этой родословной не могли больше давать плодов — их мужчины погибли на войне. Много наших сельчан погибло в великую отечественную, защищая нашу большую родину. Очень больным, но все же живым, вернулся домой лишь мой отец.

Кстати, в отцовских военных сапогах я поехал на ту уборочную страду. Несколько дней тянулась невыносимо нудная жизнь нашего студенческого десанта. Не было шуток, веселья. После тяжелой работы лишь бы наскоро поесть и заснуть вповалку на полу на старых кошмах в огромном сарае. Жизнь началась, когда к нам перебросили параллельную группу нашего курса. Едва я увидел Ее, как правая нога моя тут же окаменела. Я еле-еле, передвигал свою конечность. Ей Богу, так было. Я прибивал разделительную занавеску, носил матрасы для русских девочек, не могут же они спать, как мы, на полу, и все время мучительно думал, чем же привлечь их внимание. Нет, внимание только одной из них. Наутро, я раскопал вечернюю золу, и к удивлению всех собравшихся на топчане в ожидании чая, вытащил печеную тыкву. Разрезав на части, я раздал это лакомство всем, но самый большой кусочек положил ей на ладонь. Она съела и прутиком написала на моем пыльном сапоге свое имя. Левая нога занемела и перестала действовать. Еще совсем не понимая причину такого магического влияния этой светлой пери на меня, в ответ начертил тем же прутиком на ее ладошке свое имя. Она шевелила губами, будто читала его и тут же попросила:

— A дыни ты можешь достать?

Несколько вечеров я рыскал, как голодный шакал, по дальним бахчам. Ближние ведь еще до меня все обобрали. Но все же мне очень везло, я приносил к ночи по две-три медовые осенние дыни. Совсем не такие, как эта. А потом у меня было медовое счастье — наблюдать, как она по кусочку отправляла их в рот. Она больше всех хвалила меня за дыни. Можно объяснить то, что творилось со мной, обычной игрой гормонов. Однако, я до сих пор уверен, что, это постарался очень меткий амур. Пролетая над хлопковым полем, он хорошо прицелился и попал стрелой мне в самое сердце. Эту боль я чувствую до сих пор. Мы с моей светловолосой учились наперегонки, уверенные, что, закончив вуз с красными дипломами, уедем вместе работать и учиться дальше в Москву, в клинику известного кардиолога. Тогда всем было легче устраиваться на новом месте. Страна кипела в делах, везде нужны были специалисты. Деньги мы копили, работая ночами санитарами. Было, наверное, трудно, но я этого не помню. Помню только ощущения моего сердца, готового вот-вот расколоться на кусочки от переполнявшего его счастья, как переспелая дыня…

О наших планах знала лишь моя бездетная тетя. С узелками фруктов и домашних чуреков она приехала из села провожать, радовалась за нас, говорила, что мечтает о наших детях. Больше никого не ждали, я и она с родителями попрощались заранее. Но вдруг в толпе провожавших я увидел барашковую шапку отца. Бежать уже не было сил и смысла. Он отвел меня в сторону и сказал: «Девушка очень красивая, но она не для тебя. Ты единственный сын в нашем древнем роду, должен жениться на мусульманке, иначе напрасно я появился на свет, напрасно воспитал сына. Не будет смысла дальше жить, если род закончится на мне». Что я мог возразить, зная, как надеялись на меня все родственники. Мое сердце же хотело совсем иного… Тогда моя любимая долго плакала. И я мог это допустить! Она уехала одна. Время не стерло моих воспоминаний. Каждый день я надеялся, что завтра мне станет лучше, что удастся забыть её хоть ненадолго, но боль в груди не ослабевала. Потом я привык к ней, к этой боли.

Я остался на родине, но она утратила для меня свою красоту и радость. На свете существовал только один человек, с которым хотелось быть рядом, но она была где-то далеко от меня. Бог свидетель, как я хотел тогда, в юности, быть грешником…

Потом я создал семью. По настойчивой просьбе отца или для забвения моей несчастной любви? Сам не знаю. Я исполнил свой долг, вырастил сыновей. Наш род не исчезнет в безвестности. Но рана от стрелы того амура все еще щемит сердце. Можно, конечно, пить порошки, делать инъекции, чтобы утихомирить боль, но что тогда осталось бы от моей жизни. Я никогда к этому не прибегал. Может именно эта боль давала мне возможность еще и еще раз переживать всю остроту счастья моих уже совсем не юношеских чувств…

Я все ожидала момента, чтобы спросить хирурга, видел ли он, оперируя на сердце, шрамы от любовных ран, но так и не решилась нарушить монолог. Мне показалось, что седовласый спутник плачет. И я, вежливая, не проронила ни слова.

— Любимая ждала меня у окна московской клиники, той самой, в которой мы когда-то мечтали вместе работать, и куда через двадцать лет нас, профессоров из разных городов Союза, пригласили на международную конференцию. Не случайно. Свел, конечно, Амур, наслаждаясь результатом своей меткости и силой той стрелы. В конце коридора на изморози стекла она, как та юная студентка, процарапала монеткой наши имена. Мы дышали на них и долго стояли, крепко держа друг друга за руки. Ненаглядная говорила, что давно простила мое вынужденное отступничество, однако продолжить вместе наш земной путь отказалась. У нее тоже уже были взрослые дети. Что-либо ломать, значить еще раз изменить себе. Моя светловолосая пери решила, что обязательно будем вместе в нашей новой жизни, но только тогда, когда будут достойно закончены книги нашего земного бытия, когда рассеются все наши земные привязанности, кроме той, что родилась на хлопковом поле много лет назад. Она, моя самая желанная, ее душа, придет ко мне в лучах Божественного света. И только тогда я понял, почему ее прекрасные волосы прикрыты платком. Я понял, что остался на всю жизнь все тем же глупым студентом. Вновь она тогда на хлопке первая сделала шаг к сближению. Почему не оценил я дар Аллаха? Я с еще большей силой осознал, что любимая намного сильнее меня духом. Чтобы понять, почему я принес в жертву Аллаху нашу любовь, она начала читать Коран, но так и не нашла в Книге Пророка слов, оправдывающих мой поступок. Если бы я раньше понял во всей чистоте откровение Аллаха! Мне не пришлось бы пройти слепым путником всю жизнь, чтобы только в конце понять, что Аллах не требовал приносить ему в жертву мою любовь. Нет, не хочет Всевышний жертв! Ведь любовь, обычная земная, это первопричина, лежащая в основе его творения, эта та энергетическая сила, что движет всем мирозданием…

Мы молча возвращались в санаторий. Мне трудно было найти слова для продолжения беззаботной беседы с человеком, который раздвинул рамки своей земной любви для продолжения ее в мире ином, на небесах. Я тихо всхлипывала, как после сеанса индийского фильма. Хотелось перебрать по камешку свою жизнь, разгадывая, а может и ко мне был когда-то щедр Всевышний, а я и не заметила.

Все — таки я видела этого Амура с крыльями! В Национальном музее хранится он, вернее, его бронзовая копия со следами уже стершейся позолоты. Амур из древнего клада на Амударье. Но где же летает он ныне он сам, вечный проказник Амур Амударьинский со стрелой в руках.

Ильга Мехти, Ашхабад