Верещагин из Гермаба

Ильга Мехти для «Хроники Туркменистана»

Меня с детства завораживали рассказы моих русских родственников, их дед еще молодым с генералом Столетовым пересек Каспий, а потом остался фельдшером на пограничном посту, затерявшегося в горах Сюнт-Хасардага, около старого персидского аула Гермаб. Это название означало «теплая вода». Однако в неописуемо живописных местах никакой, конечно, курортной жизни не было и не могло быть.

К тому времени южная граница Российской империи была уже основательной, и любое незаконное пересечение могло привести к международным конфликтам. Однако русско-персидская граница долго считалась самой беспокойной. Почти ежедневные набеги из-за кордона на казаков, охраняющих границу, и на туркменские селения, которые были уже под защитой российской империи, делали обстановку жизни первых пограничников, как на Диком западе. Нарушители границ умудрялись не только угонять скот на продажу, даже людей воровали и продавали в рабство.

Шальная пуля закордонного противника все же настигла того казака-фельдшера. Его с почестями похоронили по рассказам местных недалеко от того места, где убили. А где? Да уже никто и не помнит. Может, это и есть его могила, подумала, когда в начале 90-х годов увидела на подступах к поселку Гермаб уединенный крест. А о том, что и как было здесь сто лет назад, узнала от попутчиков — работников лесного хозяйства, и что сад дачи генерал- губернатора Куропаткина еще яблоки дает, и что часть его колесной дороги сохранилась, и о том, что на скалах остался след от артиллерийского снаряда, будто бы выпущенного из пушки тем же генерал-губернатором. Пугали нарушителей границы.

Когда была я в Гермабе, там уже почти никто не жил, а погранзастава была все в том же месте, обустроенном российскими предшественниками. Даже их надписи на горах остались. Той весной я увидела, как пышно цветут вишневые сады, посаженные когда-то переселенцами. При них заброшенный персидский поселок тогда ожил. Строили добротные жилища, выращивали отборную пшеницу и мололи на своей мельнице. Расцвет жизни в поселке был до начала 30-х годов прошлого века, хотя в нем проживало не более ста человек.

Я осмотрела там руины их церкви и других построек. Мне показали, где была гимназия, а где – училище. Я настучалась вдоволь в мощные двери толсто-каменных домов, потрогала все сохранившиеся кружевные наличники. Старалась до сумерек успеть налюбоваться родниками, разлившимися в озеро и дающим начало многим рукавам Секизяба – речки, которая многие века орошает земли в горах, а внизу на подгорной равнине, в Геоктепе, уже бежит по трубам.

Гермаб уже тогда был практически поселок-призрак. Многие из местных, которые добились своим трудом процветания края, остались на православном кладбище, где время сделало своё дело. Могилки уже были незаметны, деревянные кресты сгнили.

Последним жителям пришлось покинуть поселок и вновь отстроиться в Геоктепе, где прекрасно жили в тесной дружбе с местными. Потом некоторые «гермабские» переехали в Ашхабад.

К внукам приехала и вдова того фельдшера… уже совсем старенькая, но мобильная на удивление. Она называла себя по-старому модисткой, то есть раньше она обшивала девушек в Гермабе и в Геоктепе. В Ашхабад привезла с собой старые журналы мод, больше ни у кого я таких не встречала, и кучу старых уже пожухлых фотографий в картонных паспарту, Дамы на фото очень удивляли. Вроде жили, как затворники, до города так далеко, а одеты, будто по Невскому проспекту собирались гулять. Может они специально для съемки у ашхабадского фотографа из сундуков вытаскивали и блестящие ботинки, и платья с дорогими кружевами и изящные шляпки?

— Нет, — уверяла тогда фельдшерова вдова: «А зачем я на модные журналы-то тратилась. Одевались девушки не хуже городских, по моде тех лет, хотя жизнь была нелегкой, особенно у тех, кто жил на заставе. Крепкие были мужчины в погранотряде, с характером. Другим не выдержать бы такое постоянное напряжение». И потом не раз она вспоминала про начальника заставы, которого боялись все нарушители границы. Сам русский был, но почти все азиатские языки знал. Умел договариваться. Контрабандистов отвадил в один раз своими приемами, узнал все их тайные тропы. Все мог достать, особенно заботился, чтобы пограничники не голодали. И огороды у них были, и свиней разводили…

На одном гермабском фото запомнила нарядную дамочку-наездницу. А рядом муж- богатырь стоял. Гермабская бабушка, рассказывала, что это генеральская дочь и была она само совершенство, образована не только в языках, на лошади, как кавалерист, даже стрелять могла из разного оружия. Она-то первая поверила в таланты мужа-поручика и потому согласилась ехать в самую дальнюю даль, в самое опасное место России. И деток прекрасных родила, и мужу всю жизнь была помощницей. Крепко любила.

Недавно мне журнал «Тайна ХХ века» показали. А там фото той же молодой пары, да еще выписка из досье на Михаила Поспелова, которое до сих пор хранится в Центральном пограничном музее ФСБ России. В послужном списке Михаила Дмитриевича можно прочесть следующее: «27 октября 1910 года зачислен в пограничную стражу в 7-й округ на среднеазиатскую границу». Во многом журнальный текст совпал с рассказами гермабской бабушки о начальнике заставы, его жене и детях.

Михаил Дмитриевич Поспелов в звании штабс-ротмистра приехал в 30-ю Закаспийскую бригаду пограничной стражи, которая охраняла границу с Персией протяженностью более 1700 километров, и встал во главе Гермабского пограничного отряда. И нарушителям не стало пощады.

Однако, очень скоро налаженную систему контроля и порядок на границе нарушили революционные события. Надо было обороняться, начальник погранзаставы поехал в Ашхабад и выбил у военного ведомства бомбомет. Так думаю, что следы на горах именно от того бомбомета. Будет вам генерал Куропаткин со своей дачи по нарушителям границы палить.

Когда образовалось Временное закаспийское правительство, его позвали к себе эсеры. Он же сыпал на них проклятия, что те пригласили англичан. Отказался бежать в Персию и идти на службу к генералу Дутову. Поспелова посчитали чудаком и махнули на него рукой. А он в 1923 году стал начальником пограничной школы в Ашхабаде. Потом новая интересная служба позвала в Ташкент.

Через много лет один факт из истории Гермабской заставы привлек внимание сценариста фильма «Белое солнце пустыни»… Ему рассказали, что в семнадцатом году после Февральской революции подчинённые Поспелова, по большей части крестьяне, оставили службу и разбежались по домам. Покинули отряд и офицеры-пограничники. Михаил Дмитриевич остался вместе со своей семьёй – верной женой и двумя маленькими дочерями. Почти один на один с басмачами и контрабандистами. И точно так же, как и герою кинокартины «Белое солнце пустыни» Павлу Верещагину, ему пришлось превратить свой дом в настоящую крепость, благо у Поспелова оставался ещё солидный боевой арсенал.

Рассказ о смелом командире погранзаставы, патриоте, так вдохновил сценариста и режиссера фильма «Белое солнце пустыни», что они изменили сюжет, и эпизодическая роль в сценарии превратилась в один из главных образов фильма – символ чести и неподкупности таможенника Верещагина, которого великолепно сыграл Павел Луспекаев. А его фраза «я мзды не беру, мне за державу обидно» стала крылатой. Как они похожи с Поспеловым и лицом, и богатырским сложением и духом.

Однако, я полагаю, что реальным прототипом таможенника Верещагина был не только командир Гермабского погранотряда Михаил Дмитриевич Поспелов, которого контрабандисты за рыжие усы называли «красный шайтан»». Есть мнение, что прототипом таможенника Верещагина также послужил художник Василий Верещагин (я о нем недавно рассказывала на этом сайте), который погиб вместе с русским военным кораблем «Петропавловск» во время русско-японской войны. Корабль подорвался на мине, почти так же, как баркас в фильме. Художник много работал в Туркестане, некоторые сцены в фильме очень похожи на его картины. Есть общие черты в характере этих людей и в их недюжинной силе. Да и, и совпадение фамилий вряд ли случайно.
Конечно, художественный образ всегда в той или иной степени собирательный, мы это понимаем, и гордимся, что туркменская земля славна героями, которые и сейчас могут быть для многих образцом чести и долга.

Могу только добавить, что до конца дней рядом с Михаилом Дмитриевичем была рядом его жена Софья Григорьевна, та юная наездница со старого пожелтевшего фото. Жена, которая всегда верила в мужа, которая, можете не сомневаться, вдохновляла мужа все эти годы на подвиги, которые, в свою очередь, вдохновили авторов фильма на прекрасный кинообраз, вдохновляющий до сих пор и всех нас. Могучий и обстоятельный таможенник Верещагин, готовый биться за дело, которое считал правым, стал любимцем публики.